Он засмеялся и взглянул на нее с несколько смущенным видом.

— Я не понимаю, каким образом я мог сделать тебя счастливой в таких ужасных обстоятельствах, если, конечно, не считать счастьем необходимость убиваться целый день на тяжелой работе и есть скудную пищу по вечерам. Наши любовные утехи — слишком ничтожное воздаяние за все эти лишения. Кроме того, ты все еще девственница, кто бы мог подумать, что я сумею вести себя столь сдержанно и благородно? Ей-богу, я удивляюсь, что все еще жив.

— Мне нравится, как мы живем.

— Еще бы! Ведь это я, а не ты должен всегда сохранять хладнокровие и самообладание, даже в самых крайних обстоятельствах. Должен заботиться обо всем.

— Да, я знаю, что тебе трудно, — сказала она, глядя ему в глаза.

На губах Шеридана заиграла кривая усмешка, и он отвернулся от Олимпии.

— Но я не боюсь лишений, — сказала она. — Мелочи жизни не волнуют меня. Конечно, я не отказалась бы от горячей булочки с маслом, я хотела бы, чтобы ты был всегда сыт. — Она склонила голову ему на плечо. — Ведь ты так много работаешь.

— Принцесса, о моя принцесса, — бормотал он в полузабытьи и, найдя руку девушки под меховым одеялом, крепко сжал ее.

Олимпия наблюдала за ним краем глаза, любуясь изящной линией подбородка и широкими скулами. На его виске все еще виднелась застывшая грязь, почти скрытая прядкой волос. Поглаживая его ладонь, Олимпия задела свежую мозоль, и Шеридан непроизвольно отдернул руку.

— Итак, ты бы хотела остаться на этом острове, потому что я нахожусь здесь, — произнес Шеридан, искоса поглядывая на Олимпию.

Она кивнула.

— Тогда будь так добра, представь себе, что мне не составляет труда сделать тебя счастливой в любой другой точке земного шара.

Олимпия улыбнулась.

— Представь, что мы сидим в цветущем саду на лужайке, залитой солнцем.

— А кругом кусты сирени, — мечтательно добавила она.

— Да, сирень и розы. А еще розовато-белые камелии, которые к лицу тебе. Что еще?

Олимпия закрыла глаза.

— Фиалки в тени раскидистых деревьев. Статуя Афродиты… и певчие птицы, клюющие зерна с ее плеча.

— Представь себе, что мы едим пирожные.

— И клубнику. И пьем шампанское.

— Гм-м… Шампанское — это ты хорошо придумала. И я, будучи подлецом и ублюдком, конечно же, усердно потчую тебя вином, пока ты не наберешься как следует и не станешь уступчивой.

— Действительно подлец! — сказала Олимпия, гладя его по щеке, и поцеловала в висок.

— И вот представь себе, что твои волосы рассыпались по плечам и в них заиграли солнечные блики. О, какое великолепное зрелище! Представь себе… — Он замолчал. В воцарившейся тишине был слышен вой ветра, бушующего за стенами хижины. — Представь себе, что я попросил твоей руки.

Олимпия замерла. Она взглянула па него, но не могла разглядеть лица.

— Скажи, ты обрадовалась бы, услышав мое предложение? — прошептал он.

Олимпия провела кончиком языка по губам. Кровь гулко стучала у нее в висках, и на минуту она потеряла дар речи.

— Я люблю тебя, моя мышка, — сказал Шеридан. — Я люблю тебя.

Но Олимпия все еще не могла произнести ни слова. Она смотрела сверху вниз на темноволосую голову прислонившегося к ее плечу Шеридана, на глаза ее набежали слезы.

Все казалось ей таким странным, не похожим на ее мечты и грезы. Жизнь, полная лишений, где не было места политике, славе, где не было ни героев, ни принцесс, где значение имели только самые простые, обыденные вещи: еда, чтобы продержаться хотя бы еще один день, топливо, чтобы согреться, и чувство, возникшее между ними за эти долгие месяцы жестокой борьбы за существование.

Молчание затягивалось, и Олимпия почувствовала, как напряглось тело Шеридана. Наконец он глубоко вздохнул и произнес:

— Я веду себя как сентиментальный болван. — Шеридан закинул руки за голову и хмуро уставился в пространство. — Не обращай на мои слова внимания, это все результат полуголодного существования.

Олимпия закусила губу. Она молчала, со стыдом вспоминая свои слова, сказанные неосторожно несколько месяцев назад. Тогда она призналась, что любит его. Но в ту пору она была еще такой глупой, эгоистичной, слепой, малодушной и, конечно же, не понимала смысла этих слов. Она любила не его, живого человека, а свою мечту, свою призрачную фантазию. Но теперь она хорошо знала Шеридана и не хотела бросать слов на ветер.

Парусиновый полог, закрывавший дверной проем, шуршал под порывами ветра. Олимпия следила за красноватыми языками пламени и размышляла о любви, о том, как трудно найти слова, чтобы выразить ее чувства. Через некоторое время она достала маленький мешочек, в котором лежали ее маникюрные ножницы, иголки, губная гармошка и леденцовая палочка с налипшими на нее песчинками.

Олимпия взглянула на спящего Шеридана — он лежал с закрытыми глазами в неудобной позе.

— Шеридан, — позвала она.

Он ничего не ответил. Олимпия слышала только, как тяжело дышит спящий.

Улыбнувшись, она сунула леденец в его руку и улеглась под меховое одеяло рядом с ним.

— Представь себе, — шепнула она, — что я сказала «да».

Когда стоны Шеридана разбудили Олимпию, в хижине стоял полумрак от тлеющих в очаге углей. Во сне она, как всегда, ворочалась, толкая его локтем в спину. Шеридан лежал теперь, закрыв голову руками и содрогаясь всем телом от клокочущих хрипов, вырывавшихся из его груди.

— Шеридан!

Олимпия потрясла его за плечо. Он внезапно встал на колени, схватил свой нож и, тяжело, надрывно дыша, начал озираться вокруг. Взгляд его был диким и пугающим.

Олимпия застыла, поглядывая то на сверкающее лезвие ножа, то на лицо Шеридана.

— Тебе приснился страшный сон, — осторожно сказала она. Он взглянул на Олимпию, а затем на нож в своей руке. И только тут пришел в себя, его напряженные мышцы расслабились, он опустил плечи и отбросил нож в сторону.

— Мне показалось, что кто-то приставил штык к моей спине.

— Это я тебя толкнула локтем во сне, — сказала Олимпия, кусая губы. — Прости.

Он глубоко вздохнул и провел рукой по волосам. Губы его слегка подрагивали, а затем застыли в горькой улыбке. Шеридан уставился на песчаный пол хижины.

Олимпия тронула рукой его колено.

— Черт побери! Но почему я такой? Что со мной происходит?

Он запрокинул голову и взглянул на потолок. Олимпия взяла его руку в свои ладони и крепко сжала ее, стараясь успокоить Шеридана, словно испуганного ребенка.

— Все в порядке, — сказала она. — Спи.

Его губы снова дрогнули, и он вдруг закрыл лицо руками.

— Все в порядке, Шеридан, — повторила она. — Я здесь. Мы с тобой в безопасности.

Он молча покачал головой, не отнимая рук от лица.

— У тебя часто бывают ночные кошмары? — мягко спросила она.

— Отстань. Дай мне прийти в себя.

Он встал, пряча лицо от Олимпии, поднял нож и положил его на полочку подальше от себя. Затем снова улегся, повернувшись спиной к ней, и укрылся с головой меховым одеялом.

Олимпия лежала не шевелясь, глядя ему в спину, а затем обняла и прижалась щекой к его теплой лопатке.

Шеридан что-то проворчал и попытался освободиться из ее рук.

— Я не достоин тебя, — пробормотал он тихо. — Я проклятый маньяк, не стою тебя.

Она подняла голову и погладила его по лбу, нежно убрав прядь густых волос с его виска. Шеридан глубоко, судорожно вздохнул и затих, но мышцы его тела оставались все такими же напряженными, а дыхание неровным, поэтому Олимпия так и не узнала, удалось ли ему заснуть в эту ночь.

Глава 18

Однажды Шеридан вернулся в хижину раньше обычного.

Олимпия оторвалась от своего занятия — она варила в ведре мыло из золы от морских водорослей и тюленьего жира — и вопросительно взглянула на него.

Наполеон радостно захлопал крылышками и заспешил вперевалку навстречу Шеридану. Толстый откормленный пингвин закружил на одном месте, выполняя свою обычную приветственную церемонию. Шеридан остановился, глядя на ликующего Наполеона, бурно выражающего свой восторг по поводу возвращения хозяина.